в памяти прошлое, я помню очень мало. Я ошибалась на добрую четверть тона, когда спорила – за Матти и голосом Матти – сама с собой у себя в голове. Забыла о торжествующем, почти самовлюблённом выражении лица, с которым он отключает телефон, показывая, что он полностью со мной, и никакой работы. И совершенно точно не помнила, как он мгновенно “настраивается” на меня, предупреждая мысли и желания, – как может только тот, кто очень тебе близок, – настолько близок, что вместе вы представляете гораздо больше смысла, чем по отдельности. И что стоит мне, не знаю, устало поднять руку, чтобы снять серёжки (потому что это был очень долгий день, долгая дорога домой из аэропорта и долгая вечерняя прогулка за разговорами сразу обо всём), – как он уже подносит ладонь, чтобы убрать их, как будто заранее знает, чтó я собиралась сделать.

– Всё, теперь можно, спасибо, – киваю я, хотя он не видит меня в темноте, и возвращаюсь к прерванному разговору, – а знаешь, что меня больше всего раздражает?

Я говорю с Матиасом, но смотрю прямо перед собой, в потолок, и стараюсь полностью сосредоточиться на своём голосе, чтобы не допустить, забывшись, ни малейшего движения. Не перебирать пальцами. Дышать очень спокойно, медленно, с ровными промежутками на вдох и выдох, чтобы не так остро чувствовать – не дать телу задрожать и не дёрнуться ни на миллиметр – пока в кожу погружается лезвие. Говорить монотонно. Не вдумываться в слова. И даже, если удастся, не моргать.

– …когда люди вместо “немецкий” говорят “германский”, – продолжаю я, отвлекая себя и Матиаса, пока лезвие аккуратно вгрызается в мою кожу. И хотя это повторялось между нами уже столько лет и столько раз – всё равно каждый из них остаётся неловким, превращая нас на секунды и минуты почти в чужих друг другу людей. Это немного больно, только немного, – но мы оба знаем и стараемся не подавать виду.

– …нет, не то чтобы мне вообще не нравилось это слово, “германский”, – размеренно продолжаю я, – просто оно, знаешь, мне страшно напоминает моё детство, тогда многие люди почему-то всё немецкое называли германским. Но, с другой стороны … теперь с этим скорее даже ностальгические ассоциации. Что-то домашнее, уютное, напоминает Новый год. Шоколадки “Риттер спорт” и подарки.

– Извини, Лена, я задумался, – пытается подключиться Матиас, из вежливости слушавший вполуха, – что за слова?

В других обстоятельствах это мог бы быть вполне интересный, живой разговор. Матиас любит истории про Россию, особенно если они (как ему кажется) – про тяжёлое прошлое и героическое детство. В “Nürnberger Zeitung” Матиас часто пишет материалы про Россию, и в своё время мне нравилась идея учить немецкий по статьям любимого. Правда, не сложилось, и большую часть времени мы говорили по-английски. Матиас, впрочем, не пытался учить мой язык, так что и я не чувствовала себя обязанной.

– Просто … в русском языке есть два слова, – медленно начала я, – два прилагательных, которые обозначают что-то, связанное с Германией. Одно – с русским корнем. А другое – как английское german.

Матиас продолжает, не глядя на меня.

– И какая между ними разница?

– Разница … Разница такая. Первое, nemetskii, – это вроде как прямой перевод Deutsch. Оно нейтральное по значению и употреблению. А то, которое german, – оно означает … что-то вроде “принадлежащий стране под названием Германия” – ну, не знаю, германский флаг или германский гимн. Но при этом – мой немецкий друг, его немецкий нож, его немецкий характер. Немецкий дом. Немецкая семья. Немецкий …

Я выговаривала слова, разбивая их на наборы слогов, произносимых друг за другом с равномерными перерывами ровного голоса, какой бывает у зубного за секунды до того, как он дёрнет щипцы, или у доброй медсестры, если дети боятся уколов, и нужно заманить их на голос и отвлечь. Матиас не особенно прислушивался к тому, что я говорила, – а когда в таких ситуациях говорил он, едва ли слушала я. Вся суть разговоров была в том, чтобы заполнить тишину – и, наверное, сделать эти странные моменты более обыденными.

***

Четыре года назад: я живу в забытом богом студенческом общежитии в девятом районе Праги, работаю на почте и готовлюсь к поступлению в Карлов университет. Последнее – идея Матиаса: он отговорил меня от частного колледжа с обучением на английском языке и силком запихнул на курсы чешского. Реальность не слишком походит на то, что я себе представляла: мне тяжелее, скучнее, и я то и дело порываюсь улететь назад, в Россию. Но Матти приезжает в Прагу каждые выходные, и от одного его приезда к другому я уговариваю себя потерпеть ещё немного.

Три года назад: я поступаю в Карлов и через Матти устраиваюсь на свою первую стажировку на “линии доверия” для иностранных туристов в Праге. Днём я учусь, работаю в вечернюю смену, с восьми до полуночи. Между звонками часто бывают большие перерывы, и я использую их, чтобы читать литературу о природе и видах насилия и жестокости по курсу психологии, или для того, чтобы писать Матти письма. В этом году он много ездит в командировки, и мы уже не видимся каждые выходные. Но это не так плохо, как звучит, потому что взамен мы стали переписываться и на бумаге говорим и спрашиваем многое, чего не стали бы вслух. Я знакомлюсь с группой городских активистов “Помощь для Праги” и впервые делаю что-то на чешском языке.

***

Всё дело в том, что физическая боль быстро стирается из памяти, а привязанность и благодарность – нет. И в моих воспоминаниях, если мы подолгу не виделись, мне начинало казаться порой, что расчертить по всему телу линеечку – это как нечего делать. То ли из-за этой забывчивости, то ли просто потому, что мы не виделись так давно и я так сильно скучала, – или, какая разница, по любой другой причине – сегодня мне вдруг было очень больно. Так, как никогда. Потекли слёзы, я перестала смотреть в потолок, закрыла глаза и думала о своём ровном дыхании. О немецком платье. О немецком доме. О немецкой книге. О немецком танце – потому что знала, что стоит мне сбиться и хоть на долю секунды разрешить себе панику, переживание боли – и вместо ровных отметок лезвие Матиаса может нечаянно расчеркнуть на моём бедре красные зигзаги. Такое уже бывало, в диапазоне от Филонова до Поллока, и эти картины потом по неделям давали о себе знать под плотной тканью джинсов, напоминая при ходьбе, что вся